«Зачем вспоминать!» — отмахивается Ирина, когда Ольга пересказывает историю смерти и похорон отца, по всем канонам античной драмы совпавших с природными катаклизмами: шел снег, сильный дождь, было холодно.
В этом спектакле страшно прощаются и страшно уходят, хотя потом оказывается, что страшнее всего тем, которые остаются. Уходя на дуэль, Тузенбах ребячится, раскачивает Иринину руку в руке, неубедительно оправдывается: «Мне нужно в город… Зачем? Проводить товарища», — чеховская фраза едва изменена. Произносится скороговоркой, чтобы не дать вклиниться и паузе — синоним возможной, но в эту минуту еще недопускаемой мысли о смерти. Про ели, клены, березы он говорит и послушно оглядывает их уже как бы с той стороны, ужасаясь жизни, которая будет длиться без него. Убегает вприпрыжку — и из глубины сцены,от самой стены, раздается его последний крик: «Ир-р-ри-и-ина!.. Я не пил сегодня кофе», устрашающе надбытно, последним и единственным выплеском страсти.
Когда приходит пора прощаться Вершинину, он философствует, смешно коротая последние минуты. Маша долго не идет. А появляется там, откуда кричал Тузенбах, и шагает медленно, навстречу напряженно замершему Вершинину, с непроницаемым лицом. Прекрасная мертвенной красотой, она в горе становится аристократкой. В ответ на кроткое и не нужное: «Я пришел проститься…» — выговаривает равнодушное: «Прощай», — коротко целует его в щеку и проходит мимо. И вдруг ломается пополам, падает в страшном приступе ломающей боли, поворачивает назад и хватает Вершинина так, что он молит Ольгу Сергеевну: «Возьмите ее, мне уже… пора…»
Из дома, в котором сестрам уже нет места, выходит Наташа и тараторит про своих дивных и чудных детей. И в спину сестрам, которые встают друг за другом и уходят, обещает, что вырубит еловую аллею, клен, насажает цветочков.
